Тропы завели меня направлениями левыми, правыми, косыми и прямыми. Заманили травами душистыми, цветами кислотно яркими, трелями несуществующих гадов, ветрами радужных рос.
Я сижу и думаю о теплом плоском камне, о белой змее, о нескольких перьях цвета бледной розы. Крыло не растет больше, не лезет и второе, хоть и зудит до сих пор -- я привыкла к этой боли.
Я сижу среди душистого поля и пятен кислотных цветов. Дышу глубоко этот дурман, испарина проводит пальцами мне по шее, по спине, липнут перья друг к другу, на виски давят пальцами. Потные пальцы сцепила в замок, не могу расслабиться и пытаюсь встать.
Я сама пришла сюда, по своей воле, увлеченная несуществующими цветами, звуками и запахами.

Моя тропинка, мой след затерялся в буйно разросшейся траве, спрятался снова за буреломами, затаился между огромных валунов, мшистых, красивых. Я вижу все это со своего места, из самого центра поляны. Вижу и не могу снова встать на свой след.

Опять думаю о змее. Правильно ли, что я пошла по ложному направлению? И действительно ли оно ложное? Так ли вреден дурман душистых трав?
Я не знаю, просто смотрю вперед.

Уже пару недель брожу по лесу, заедая температуру весенним щавелем и еловыми почками. Прикладываю ко лбу подорожник, смеюсь тихо, но листья со лба не убираю.
Крыло увеличилось в размерах, мелкими перьями поросла кожа спины у его основания. Уже отлично видны россыпи розовых перьев, их все больше, но некоторые со временем темнеют, меняя цвет на темно-бардовый. Чем больше розового в крыле, тем сильнее подскакивает моя температура. От голой кожи вверх поднимается лениво пар, белесый и тонкий. Если открыть рот и запрокинуть голову, то можно сойти за дракона, у которого вместо огня дым или пар. Он резко пахнет сандалом и немного безумием. Я будто сгораю изнутри, но продолжаю медленно идти по лесу, на этот раз избегая особо непролазных чащ - не хочу даже немного травмировать крыло. С другой стороны спины уже начинает немного покалывать. Считаю, что это хороший знак. И температура -- тоже хороший знак. И розовые перья, даже если они мне не нравятся.

Лес безмолвствует, хотя я не раз спрашивала его. Усмехаюсь и иду дальше, крыло уже само начинает немного складываться за спиной, так, чтобы мне было удобнее передвигаться. Гори оно все синим пламенем и я горю.

Дождь бьет по крылу, я сижу под полюбившейся сосной и обнимаю колени. Небесная вода успокаивает меня, а чужой взгляд наконец-то перестал щекотать мне лопатки и шею.
Иногда нужно так мало, чтобы вновь полюбить те вещи, которые в жизни «до» казались приевшимися, скучными и опостылевшими до тошноты. Меня это изумляет точно также, как изумляет рост перьев цвета фуксии на крыле от чужого взгляда, от взгляда, из-за которого мне хочется трусливо зарыться в кучу прошлогодней листвы. Монотонный поиск по следу, продирания сквозь колючки кустов, бесконечные ссадины и закаты в одиночестве теперь кажутся благословением, а обычные весенние дожди каждый раз один удивительнее другого.
Вытягиваю руку, чтобы ощутить на коже вес капель. Холод тоже успокаивает, с удовлетворением ощущаю как дымчатые перья растут с каждой минутой, понемногу перекрывая своих мелких розоватых братцев.

В лесу ничего не происходит просто так и я знаю, что на этот раз в траву зарыться у меня не получится.

Из спины лезет маленькое и уродливое крыло. Пока что одно и я очень его берегу. Перья на нем уже можно разглядеть, но большая часть все равно смешная и голая. Я укрываю его плащом из старой мягкой травы, старательно грею на жарком майском солнце, стараюсь расправить под ливнями первых гроз.
Я очень рада. И в то же время очень беспокойна, как курица-наседка. Последнее время чувствую в лесу чей-то взгляд. От него у меня шерсть встает на загривке, урчит в горле и хочется скорее забиться в самую дальнюю чащу, спрятаться и спрятать свое крыло. Сделать так, как раньше, чтобы был только лес и я. Но вот что странно -- крылу будто это даже нравится. Глядя в очередной раз в воду, и проверяя его, я заметила на перьях необычный розоватый оттенок. Глупый какой-то, с пятнышками сумасшедшей фуксии.

Озадаченно чешу стриженный висок. Оборачиваюсь. Взгляд, далекий, но ищущий, снова в лесу. Я не понимаю, что мне делать. Не понимаю, что чувствовать и правильны ли мои ощущения. Такое желанное крыло путает меня, довольно растет под жарким майским солнцем, умывается дождем. Не понимаю, как мне реагировать.

Лес молчит, здесь он ничем подсказать мне не может.

Последние дни в лесу царит туман. Он собирается неравномерно густо, концентрируется в ложбинах или под густыми лапами елей, расплывается мокрой завесой над стылой землей.
Я лежу на спине вот уже несколько дней. Мелкая водная пыль оседает на голых плечах, ключицах и шее, на животе, руках и ногах, стекает каплями со лба, по вискам и к ушам. Я чувствую себя почвой, которая впитывает воду и губкой, которая ее пропускает. Лес тихий, завеса тумана прячет в себе все звуки, все шорохи, треск ломающейся ветки, поступь сонной полевки и мое дыхание.
Я есть в каждой застывшей капле, я застыла во времени и туман конденсируется надо мной, спереди, позади и вокруг плотным густым одеялом.
Я еле дышу. Нет, не потому, что это сложно, просто я максимально покойна для живой. Так проще растворяться, утопать спиной в мокрой земле. Туман находится у меня во рту, оседает прохладной влагой в гортани, спускается по горлу и равномерно распределяется по сердцу, рукам и ногам. Туман мешает моим планам, но я понимаю, что это тоже часть пути. И как бы я ни хотела пройти по следам быстрее, туман все равно меня нагонит и будет нагонять серыми мокрыми псами, идти по следу из перьев до тех пор, пока я не приму его как данность.

И я стараюсь, напитываюсь его влагой, пропускаю через себя капли. От такого тумана точно перья получатся дымчатыми, матовыми и их будет много. Ну и пусть, думаю, все таки туман -- это я, а перья мне нравятся любые.

Иногда ко мне приходит друг. Или подруга, я точно не знаю, не могу определить пол. Пусть будет "она", потому что это змея. Средних габаритов, змея с белой чешуей и странными глазами цвета льда. Я не знаю, какие вообще они бывают у змей, но отчего-то кажется, что моя - необычная.
Она никогда ничего не говорит, просто оказывается рядом со мной в те дни, когда на лесной пригорок светит солнце. Он в лесу один такой и я прихожу туда греть лопатки и поясницу. Говорят, что от солнечного света крылья становятся быстрыми, поэтому я рассчитываю принимать солнечные ванны каждый раз, когда тучи над моим лесом рассеиваются.
Я сажусь на плоский и большой камень. Он горячий и кожа тут же взрывается приятными мурашками, щурюсь. Змея уже тут как тут - свернулась в уютный клубок рядом с моим голым бедром и изредка пробует воздух на запахи.
Спина начинает нагреваться и то ли от этого всепоглощающего тепла, то ли от тишины, я начинаю рассказывать.

Я говорю про все подряд: про небо и ветер, про свои заусенцы, про серый цвет в крови, про то, что молоденькие елочные шишки на вкус как зубная паста, а от щавеля хочется чихать. Что чай я люблю черный и крепкий, точно также как и крепкий кофе. Что я вышла на след той себя, которая хочет найтись и уже следую по нему, хоть и не с той скоростью, с какой хотелось бы. А какая вообще скорость нужна? Спрашиваю. Может быть, моя и есть оптимальная?

Змея молчит.

Я не обижаюсь. Рассказываю, что часто я сильно-сильно чего-то желаю, серьезно, страстно. Чем серьезнее и страстнее желаю, тем больше времени и усилий будет потрачено на исполнение. Рассказываю, что иногда я желаю страстно, но совершенно несерьезно, забываю об этом через два дня. Тогда желание, подхихикивая (иногда премерзко), имеет свойство сбываться быстро и неумолимо.
Нахожу на камне сухую веточку и кручу ее в пальцах, систематически обламывая с каждого конца по чуть-чуть. Спина уже вся нагрелась, горячая, как и камень под нами, подо мной и змеей. Та лишь поудобнее свернула свои кольца, ни на дюйм не приблизившись ко мне.

Я не обижаюсь. Змея слушает рассказы про моих демонов, про ярость и пепел, про яд и хлесткие удары. Про то, как после их ухода я заедаю раны зверобоем и тысячелистником, ягодами калины, корнями бадана и листьями крапивы. Запиваю родниковой водой. После воды почти всегда наступает облегчение.

Я не обижаюсь, объясняю я змее. Уже не так печалюсь, вытирая окровавленные губы и руки травой. В конце концов, глупо обижаться на ветер или Солнце, на камень или тайфун. Вот и с демонами также, они просто есть и, скорее всего, тоже не против послушать мои рассказы. Надо только начать.
Солнце скрылось за большой и плотной тучей. Она набежала неожиданно, затмив махровыми краями свет. Я задрала голову, разглядывая небо. Туча в ответ будто еще сильнее уплотнилась. Я пожала худыми плечами и слезла с камня, потирая лопатку. Несколько перьев торчали прямо под косточкой и сильно щекотали кожу, но я не жаловалась.
Никакой змеи на камне не было. Я повела плечами, потерла шею и снова пошла в лес. След виднелся сквозь бурелом как мерцающая в лунном свете лента реки.

Сегодня провела весь день за бесплодными, но тошнотворно приятными попытками вытащить из-под кожи перо, выправить его, чтобы с гордостью сообщить какой-нибудь синице или белке, что скоро я этот лес покину.
Ничего из этого, конечно же, не вышло. Перья, как известно, растут только после дождя, а последние дни погода стояла безоблачная и приятная.
Поэтому иду без цели, но с твердым желанием посмотреть. Из леса можно выйти на разные опушки. Это может быть край леса перед деревней, может быть край леса на берегу озера с русалками, может быть лес на куске скалы или даже напротив оживленной магистрали. Я знаю, что такое "магистраль" и знаю, что такое "русалка", лес тоже это знает.
Поэтому, ничего удивительного, когда я вышла на опушку леса, растущего на пригорке. Внизу открывался вид на панельные дома самого обычного постсоветского спальника. Да, мы с лесом тоже все про это знаем, только не помним откуда.
Сажусь прямо на остывающую землю, так, чтобы оставаться в тени последних веток разросшейся рябины. Говорят, что лес, река или перекресток - это рубеж, разъединяющий миры. Смотрю на жёлтые квадратики окон в вечернем полумраке. У меня такого цвета есть прошлогодние листья, если положить их на густой чернозем. Можно ли найти такие же листья в лабиринте каменных коробок? О чем там шепчет ветер? Не знаю, как не знаю того, какие из этих миров настоящие: страна панелек или лес.
Мне всегда было интересно, почему люди могут любить уродливые улицы, серые дома, фонари, припадочно мигающие в промозглой темноте, асфальтовую грязь, умирающие от ржавчины и гор пакетов мусорные контейнеры. Почему в какой-то момент стали романтизировать эти самые панельки. Я смотрю на них, ощущая спиной шепот пробуждающегося после зимы леса и не понимаю. Связано ли это с тем, что меланхолия и депрессия впиталась в кожу местных? Связано ли это с тем, что у некоторых из них серый цвет в крови стал их силой и они могут находить красоту где угодно? Связано, в конце концов, это ли с тем, что красота всегда в глазах смотрящего? И связано ли это с тем, что красота может как быть в глазах этого самого смотрящего, так и уходить из них?

Есть ли в моих глазах, цвета небесной наволочки, цвета уродливой панельки, красота?

Нахожу старый рябиновый листик точно под цвет одного из квадратиков, складываю в стопку к остальным. Надо же с чего-то начинать.

Сегодня в лесу было солнечно и даже не так тягостно, буреломно и сыро, как я привыкла. Я провела весь день на поляне, разглядывая рябиновые почки, освобождая первоцветы от одеяла прелой листвы и слушая сплетни птиц. Скворцы возмущались ранним теплом. Мол, в конце марта еще даже снег должен лежать, а тут из белого во всем лесу разве что поляны первоцветов. Свиристели аргументировали тем, что так будет еще проще приманить в лес южный ветер -- весной он красив как первая любовь, деревья от этого покрываются почками с нижних веток до самых верхушек крон -- но при этом изменчив и капризен, как дитя. Если не будет первоцветов и не будет птичьих трелей, южный ветер может сильно задержаться, и насекомые не захотят вылезать из своих зимних домиков.
Синицы ничего не говорили. Наученные выживанием в городах, морозами и салом в кормушках, синицы уже находили первых мушек, клевали оброненный кусочек булочки из пекарни в Жижах и думали наперед.

Я слушала, жевала сухую травинку и чесала плечо. Единственное бирюзовое перышко мелкой иголкой торчало из кожи.

Последние несколько месяцев у меня в голове крутится беспокойная сколопендра, царица моих тревог, сомнений и неуверенности в себе. Я вскормила ее сама, тут без вопросов, теперь приходится как-то с ней и еще несколькими демонами уживаться. И вот эта многосуставная сударыня навязчиво шепчет мне вопрос: "В чем смысл твоей жизни?". Вопрос тривиальный, знаю, но от этого он не становится менее острым, особенно у людей со сколопендрой в голове.

И, внезапно, кажется, как-будто я его поняла. Пока что не ощутила в полной мере, но поняла. И это какое-то сумасшествие.

"Вот у меня со своими героями точно также. Я не всегда знаю, зачем они появились, что должны сделать. Знаю лишь то, что они должны увидеть, потрогать, почувствовать как можно больше, так много, насколько хватит моих сил как автора. Чтобы был важен путь, а не цель."

Говорят, что в сердце каждого человека есть место темноте. Темнота, в свою очередь, бывает разная – она может стекать зеленым ядом злословия, сладким медом лжи, блестеть лазуритовым льдом бессердечия или шипеть лицемерной змеей. Чистая, негашеная злоба, ревущее пламя мести и отмщения за нанесенные обиды, правдивые или же самовнушённые. Моя темнота – это ярость.
Моя темнота – это пепельные крылья, кожистая мембрана и дым. Моя темнота – это рёв, это лава под кожей и тяжелая поступь, это хвост и чешуя из уродливо сращенной магмы, это раскаленный добела воздух. Это не руки – это лапы чудища с когтями из оникса, один удар разрушает один год. Моя темнота – это жажда крови, это яд мести, это потеря памяти и отсутствие возможности говорить.
Темнота приходит очень редко. Так редко, что иногда я забываю, что она вообще есть и как каждый раз крутит живот от ее обжигающего дыхания.
Темнота всегда начинается с головной боли. Ты пытаешься запить ее чаем с ромашкой, заесть шоколадом, запеть старыми песнями, но если моя темнота решила прийти – угомонить ее трудно. Боль распространяется на низ живота и вот уже нельзя нащупать подушечками пальцев теплую кожу – там только грубая магма, жжется, больно. Я не могу прокричать «хватит», вместо речи из пасти рвется пламя, вперемешку с моей кровью. Чем сильнее я сдерживаю ее, тем больше крови капает на землю, черное окрашивается бордовым, падают ошметки кожи, блестит грубая чешуя в лучах белого солнца. Пальцев уже тоже нет, вместо них – когти из чернильного оникса, крылья из пепла бьют по воздуху, хлещет черный хвост. Пропадает боль, пропадает речь, пропадает свет – со мной только моя темнота – она и есть я. Она мой грех, она моя суть, она мой щит и она же мои шипы.
И горе тому, кто решит встать на моем пути. И горе мне, если это будет благочестивый человек, потому что моя темнота ранит всех.

Я вздрогнула от своего же тонкого всхрапа и резко открыла глаза. Дождик давно закончился, хотя небо все еще оставалось серым, как грязная наволочка. Поднимаюсь с земли и отрываю локти -- на кожу успел нарасти молоденький пушистый мох, он налез и на ноги и успел заползти на шею. Быстро счищаю его, стряхиваю зеленые ошметки. Наверное, притянулся на тепло тела из пока еще прохладных земляных глубин. Но мху расти еще рано, холодно. Да и мне негоже зарастать.