Паломничество на север. Новый вид познания себя, который я решил испытать. Собравшись в путь, получив на прощанье только разгневанных родственников и слова острого негодования. Так началась моя, всё ещё лишь возможная, новая жизнь.

Сперва была долгая поездка. Телефон сел. Музыка закончилась и пришлось ориентироваться почти на ощупь в огромном городе. Но я смог. Хостел с капсулами, довольно удобными нужно сказать, стал для меня домом на ближайшие три дня. Это было лёгкое время и интересное. Друзья, встречи с теми, кого никогда не видел, а только читал. Немного пива, немного объятий, много усталости и мало понимания куда идти дальше. Но было здорово.

Затем поездка с чемоданом за край Москвы с целью подзаработать на складе. Бригадир, поговоривший со мной немного, посоветовал мне не особо располагаться. Он оказался прав. Работа была слишком трудной. Утром, после ночной смены, я бежал с той вахты, предварительно оповестив всех в администрации и выписавшись. Меня подвезли на такси до метро за 100р. Вообще ребята там были довольно добрыми... Просто... Не моя работа.

Приехал я в город и... Расплакался в трубку своей девушке. Попросил встречи. Мы встретились, нашли мне хостел и в целом... Меня успокоили. Это было уже 3 дня назад. Сейчас я всё ещё в хостеле. Завтра должен буду выйти курьером с ежедневной оплатой, ибо в кармане абсолютный ноль. Надеюсь всё получится.

Такие дела.

.
– Как думаешь, мы сможем дойти до них?
– Зависит от того, насколько мы потерялись.
– Кажется, я не помню даже, зачем мы их ищем...
– Значит, уже скоро.
Двое шли по дороге в глубоком лесу, под тенью звёзд млечного пути. Фонарики выхватывали едва заметную тропинку впереди и снующие туда-сюда силуэты между широких стволов древних деревьев. Двое были одеты в шахтёрские одежды и треснутые каски. Грязные, уставшие. Идущие просто потому, что им кажется, это единственный путь.

.
– Марк.
– Да?
– А ты помнишь город?
– Это там, где мы собирались в путь?
– Да, кажется там ещё было что-то такое.... Ну... "Еда", кажется, называлось...
– "Еда"? Да, что-то припоминаю. Ты хочешь еду?
– Нет.
– Ну вот и здорово. Идём. Не тормози.
– Марк, а тебе не кажется, что я должен хотеть еду?
– Хм... Нет.
– И у тебя нет странного чувства внутри?
– Дай подумаю... Не-а. А что, у тебя есть?
– Ну... Скорее фантомное что-то.
– Ясно. Значит скоро.
Двое шли по барханам бесконечной пустыни, песок в которой, как будто бы в вечно взбалтываемых песочных часах, перемещался, изображая морские волны. Огромные волны. Солнце жгло. Млечный путь всё так-же отбрасывал тень на людей. Под поверхностью песка сновали туда-сюда неизвестные существа, будто акулы, высовывающие на поверхность свои конечности. Движущиеся бугорки. Но путь всё так же был ведом. Тропинка читалась. Двое в роскошных платьях шли.

.
– Генри, а ты помнишь?
– Что?
– Ну... Помнишь что-нибудь?
– Да, кажется, помню. Вот этот монумент называется домом... Кажется.
– Нет Генри, это гора. Наверное.
– А, да. Дом — это то место, в котором...
– Что?
– Забыл....
– А я, кажется, что-то припоминаю. В доме всегда была... ну...
– А да, эта... Ну, нужна нам для... Ну, чтобы дышать потом можно было и двигаться... Чёрт... Не помню.
– Но вот что-то есть, да?
– Что-то есть, да.
– Значит, скоро.
Два человека в костюмах пробирались через заснеженные пики по одним им ведомому пути. Игнорируя флажки, тропы и заранее заготовленные карабины. Они просто шли вертикально вверх по отвесным скалам, будто бы отправились на прогулку в свой сад. Ветер не трогал их. Мороз даже не замечал. Только облака над млечным путём пытались составить последнему компанию.

.
– Марк?
– ...
– Марк.
– ...
– Марк.
– ...
Двое дошли до горизонта. Они не помнили ничего. Стоя у края мира. Там, где млечный путь соприкасается с землёй. Они стояли и смотрели неведающими глазами на всё, что их окружало. На берег моря или Вселенной. Они не могли подобрать слов, чтобы описать всё, что видели. Они попросту не знали слов. Двое голых мужчин у самого обрыва. Двое, если так же забыть о том, что числа могут переходить отметку в число "два". Бесконечно много таких "двух", стоящих стеной у обрыва, не ведающих ничего.
.
Дошедших.

.
– Марк, а ты видел душу?
– Нет, Генри, это выдумки.
– Откуда боль тогда, будто я рыба и меня выбросило на сушу?
– Не знаю, может, просто ты стал жертвой чьей-то выборки?
– Не понял.
– Ну, смотри. Мы, люди, просто герои чьей-то выдумки. И мысли наши не подвластны собственным умам. Да и ум, понятье чьей-то больной... А впрочем, собирайся, пойдём и выясним, кто властен над тобой, мы станем, как больные путники.
– А ты уверен, что этот путь нам по зубам?

– Марк... Веришь в бога?
– Генри, не используй эти глупые образы. Они столь поверхностны, сколь и недальновидны.
– Но веришь ли во что-то подобное?
– Подобное?
– Да.
– Хм...Трудно сказать. Я верю в то, что все мы случайные числа, взятые из странного генератора нас самих. И мир — такой же случайный массив. И я верю, что у всего этого было начало и будет конец.
– Ну так это же все знают. Это наука так говорит.
– А чем наука не религия и не бог?
– Ну, там ведь доказательства и "научный метод".
– То есть наука, как система, опирается на саму себя для познания того, что она видит?
– Ну... Да.
– А разве церкви не так же на всё смотрят?
– Ну...
– Просто методы отличаются.

.
– Генри. А ты летал когда-нибудь?
– На самолёте?
– Ну, может и на нём.
– Ну да, бывало. Помню как-то...
– Да не, тогда неинтересно...
– А зачем спрашивал?
– Понимаешь... когда человек что-то знает, он обладает сухим и подкреплённым знанием. Он ведь именно что "знает" то, о чём его спросили.
– Ну да, логично. Но я тебя не понимаю. А ты разве не за этим меня спрашивал, чтобы что-то узнать?
– И да, и нет. Я просто хотел услышать о том, как ты представляешь себе полёт.
– Ну, это когда в спинку кресла...
– ..Да нет. Не то это.
– Тогда я тебя совсем не понимаю.
– Да и забудь. Неважно.

.
– Марк, сколько пальцев я показываю?
– Два.
– А если подумать?
– Ну... Два пальца ты мне показываешь вытянутыми, а ещё... Ну, три, допустим, я вижу согнутыми.
– Правильно! А ты неплохо понимаешь меня.
– Было бы что понимать. Головёшка-то у тебя пустая.
– И не пустая совсем! Я ведь такой же, как и ты, человек!
– Ой ли? Такой же? Правда?
– Да! Вот смотри, у тебя есть пять пальцев и у меня! У тебя...
– Ага, ага. А ещё смотри. Можешь так?
– Как?
– Вот именно. Генри. Ты лишь мысль в моей голове. Я тебя выдумал.
– Что? Но вот же ты, здесь. Передо мной.
– А это лишь твоя фантазия, Генри. На самом деле, ты лишь мой персонаж. Пусть и живой.
– ..Ну допустим. Ладно. И что с того?
– Не знаю я, Генри. Не знаю. Вроде бы всё такое же, как раньше, и идёт своим чередом.
– Тогда есть ли смысл?
– В чём?
– Ну, выдумывать меня или быть здесь.
– Ну-у-у... не знаю. Но уйти я не могу.
– Я — тем более.
– Тогда пойдём дальше? Уже всё равно скоро.
– Да, давай.

.
— Марк, а ты можешь...
— Нет, не могу.
— Но ты даже не дослушал!
— А и не нужно. Ты снова начнёшь о чём-то своём щебетать. "А летаю ли я над землёй?", "А ты можешь сделать, чтобы я умел петь?". Тьфу. Я не могу, Генри.
— Я просто хотел попросить тебя налить мне воды.
— Поздно. Я уже сказал, что не могу.
— А потом ещё меня поучать будешь. Ну-ну. Принципиальный старый сморчок.
— Зато у меня есть знание.
— А я зато живу по-настоящему.
— Технически и я живу.
— Да ну? Это не жизнь, Марк. Даже и близко.
— Да нет, вполне себе...
— Нет, Марк, это не жизнь. А теперь налей в чайник воды, а то пока ты там в своих чертогах обитал, она вся через свисток убежала.

Ты слушала много историй, милая. Так дай же я расскажу тебе самую важную из них. О принце, таящемся под скалой в ожидании прилива, чтобы водрузить на свои плечи всё побережъе, только бы его милая не почувствовала даже отдалённо напоминающий шум волн. Её разум уже больше напоминает слёзы любимого, а всё потому что их пёс, ласково названный барбосом, однажды пришёл домой с прогулки сам не свой. Никто не догадывался, какую угрозу он нёс. Один укус — и в жизни прекрасной Эвридики наступил критический нервоз. Жаль, тогда ещё не жил Пастер с его чудесной медициной. Жаль, что даже от слёз любимого её отбирала от мира дрожь. Только не знала она, что её принцу родному никогда не поднять камней и что вместо опоры он сбросился вниз со скалы. Свою долю туда, где его недостанут любимой руки унёс.

.
Точит ветер, точит скалы, гладь морская за края
Наш кораблик скорый, малый мчит, уносит в небеса.
Только камни режут мачты, разрывают паруса —
Наш мирок людским оскалом разрывает, кто куда.
.
Топчет знамя наших планов его крепкая рука.
Богу нет на планы плана, в нашем разуме его судьба.
Пена волн, Содом с Гоморрой, оступившихся мольба —
Наша роль — не стать покорней всласть солёного столба.
.
Так нас ветер запоздалый мчит в пустынные места,
Где изба в глубинке старой до сих пор ещё жива,
В поезд призрак по доброму усталый, сел и пишет за себя,
Как берёза в снеге стала, точно бы из серебра.
.
"Гой ты, Русь, моя родная,
Хаты - в ризах образа...
Не видать конца и края -
Только синь сосет глаза."

.
Идёт подключение. Добро пожаловать. Вы в сети.
Ваши личные данные отныне принадлежат нам.
Вы можете: открыть окно или по ссылке пройти.
Однако зажечь фитиль не удастся отсюда вам.
.
Связь установлена. Абонент отказал в приватности.
Вам дозволено начать, если вы будете только молчать.
Ваша подпись уже не несёт за собой вашей личности,
В угоду корпоративной этики вам приказано не страдать.
.
Контакт утерян. Ваш адрес IP не зарегистрирован.
Отказано в доступе. Вам дозволено только читать.
Данные найдены в системе. Сеанс протоколирован.
Для вашей безопасности в вашу дверь перезвонят.
.
Критическая ошибка. Ветвление протокола.
Обнаружен несанкционированный доступ к архивам.
Системная ошибка. Приветствую администратора.
Санкционирована процедура блокировки доступа к подсистемам.
.
Системный сбой. Вы уверены в копировании реквизитов?
Процесс начат. Ошибка. Включена аварийная защита.
Найденых угроз безопасности... Переполнение массива.
Критический перегрев. Критическая нагрузка. Заве...ве...ве...
.
Сеанс окончен.
Следы стёрты.
Мир под Солнцем в разы прекрасней, чем паутина.

.
Пианино. Чёрные и белые холсты.
В них точки ставить можно, в балетной пачке двигаясь,
Изображая музыку, хиральную как к тишине, так к звукам.
В ней ничего не выйдет упустить.
Она оближет ноги, шарфом обвяжет горло,
Повесит на кривые гвозди распятые кресты.
В крестах — кресты, внутри, всё глубже, будто кандалы
Хватают щиколотки больно и заставляют падать
Сквозь колонады смыслов, рамки мудрости
В потуги вечной мученической тьмы,
Где, дабы осознать, приходится отдаться области
Познания, которая, разумом не ограниченна,
Граничит с памятью безумца о будущем,
Где будущие мы смеёмся громко
Над прошлым, в рыданьях пряча глагол истины:
Мы — больше не мы. Другие мы нас съели, поглотили,
Создали старо-новое и к бездне только прописью
Уста несут, наполненные ядовитым словом и немы.
Так, утопая в зелени и падая в хтонические тьмы,
При обращеньи к богу в разуме всплывают образы
О Р'льехе, подводье царственном с владыкой,
Который миром править должен, но не жалостные мы.
.
Мы не мы. Немые мы!
Мы мысли и забвенье мы!
Мы мыльные пузырики!
Мы... Мы... Мы!!!
Мы белых стен обшитых войлоком
Предвестники.
Хтонических богов как слуги, так певцы.

.
Мы завели вам игрушку:
Король, а не обычная балерина.
Сегодня он вам станцует вальс
Движеньем отточенным,
По линиям двигаясь,
Не выходя за край —
Ведь он лишь игрушка,
Он не видел власти и мира.
.
Силы и чести в нём нет и в помине:
Открыв своё сердце, он видит
Одни механизмы. Паутина и тина,
Полночный кошмар
В геометрии линий.
Нет душ и страданья —
Одна лишь рутина.
.
А глаз механический,
Часовым диалектом
Вращаясь, всё смотрит,
Как град из родного,
Превращаясь в протектор,
Становится мёртвым,
.
И смазкой польёт вновь
Коварного мастера разум —
Без какого любого аффекта:
По-жёсткому здравый,
Суровый, тщеславный,
Своей воли зло усмехающийся,
Человеческих бед архитектор.
.
А король всё впитает,
Закружится без единого скрипа —
Он вам лишь танцует.
В нём нет аппетита —
Лишь маска и шестерни,
А за ней... Нет.
За ней лишь осколок
Простого
Человечьего
Разлива.

.
Дветысячи там сколько-то седьмой…
Ты просто слушаешь любимые мотивы.
В окно стучит назойливо твой друг родной.
Стекают вниз его слезинки. Тихо и красиво.
Всё это освещается как лампой, так Луной.
Мерцает в отраженьях окошки мониторов,
И слышен приглушённый гул моторов,
Машин, что мчатся по дорогам вразнобой –
Кто в поисках спасенья прячется в громадах офисных заборов,
Другой же едет с радостью домой.
Твои ладони прикосаясь к льду стекла
Не ощущают холода,
Их греет теплота сердечных споров,
В сети мелькает «Ты!», «Нет, это ты мила!».
И улыбаясь ты отводишь взгляд,
Оставив позади сомнений ворох.
Твой разум пьян,
Ты – влюблена.

Ах сколько было выпито написано и после стёрто. Ушедших мысли уходили впитывая пламя между строк. Тонули в масляных слоях, искали выход в урнах, чужие образы, не принятые даже в своих, родных и тёплых закоулках, отвергнутые теми кто породил их, дав жизни столь короткий срок.

И не стонали, не ревели их смиренные и гордые просторы. Когда забвенье поглощало их они смотрели не дыша на тех, кто не от счастья, с горя, места родные разрушал и двигал горы! Кто в пламени душевной ссоры кричал, метался и рыдал! Картин глаза на всё это смотрели, не в силах чувствам дать его покой. Текста в слепом оцепенении тлели, глотая боли между строк с лихвой. А песни… песни терпко леденели, но продолжали равнодушно литься мимо всех, быстрее прочих уходя, лишь тишину оставив за собой.

А их отцы. Их матери. Не видя боли в тех, кто не оставит след, глушили свои чувства. Ныряли в озеро из виски, водки, джина… портвейна, рома, мартини или пива. Выныривая вдыхали туман над озером и наполняли лёгкие табачным дымом. А кто-то изучал белёсые барханы белые на пляже из того, что после их же и губило…

А правда… правда где? Где судьи…?! Где законы?! Кто волен править то, что было создано и обретало жизнь?! В трудах из прошлого все: Гаусс, Гёссе, Фибоначи, Рембрант, Моцарт, Бредбери, Дали… В трудах Ван-Гога! Всё это полные сосуды вечности, в них жизнь каждого из авторов бурлит! И каждый жив ещё. И будет ещё долго. Пока в душе какой-то человек, нетленный слог его хранит. Играет музыка неизменная даже пред переменным током. Четырёхлапая конструкция за городом из века в век следит. Картины думают о чём-то, загадочно с полотен улыбаясь. А звёзды бесконечность освещают, не хвастаясь, но лично каждого потерянного зная, беря их имена, они с открытой болью на настоящих нас взирают и ждут, когда посмотришь ты на них.

Посвещается волшебной Aerinn

.
Привет.
Тебя освещают огни на улицах,
В их сиянии ты выглядишь как ангел,
А я, как мотылёк, пытаюсь напиться светом,
Он отражается от тебя и падает сразу во все стороны,
И даже стрелка компаса не знает точно где север,
.
А юг... Он там, где ты.
.
Это волшебней, чем четырёхлистный клевер.
Твои волосы. Ресницы. Глаза. Брови. Нос. Ты!
И волны уличной богатой, но бедной суеты
Проносятся мимо в окнах столичной маршрутки,
Пантомимой рисуя узоры в памяти
И создавая рисунок на запотевшем окне,
Где от души до души стекло,
Но в отраженьи виднеются
Мосты.
И ты.

.
Размеренно витающий по комнате запах дыма,
Свет, просачивающийся сквозь него едва-едва,
Полоски тонких губ и пара бокалов уже без пива,
Тихо шатающийся кот по комнатам туда-сюда,
Шершавый выдох в направлении опустевшего перона,
Рисунки образов в эфире пустословных передач…
.
Нет, она сегодня больше не почувствует себя как дома –
Ушёл момент, стуча колёсами вдоль загородных дач.
А он, устроившись удобно в полупустом вагоне,
Листал страницы фотографий,
Оставленных ему на память,
Как добрый фильм в видеомагнитофоне,
Где главгерой развёл костёр,
Взглянул на небо.
Затянулся сигаретой.
И внезапно понял:
Ему больше не о чем мечтать.

.
Труды скопились на старом комоде спящей кошкой,
Скрипит по бумаге старого мастера мудрое перо,
В его новой повести герой не блистает знатной одёжкой,
Но в новом труде воссоздаёт запись будущего своего.
.
Добавив последний штрих на полотно, закончив с глиной,
Увидел он в бумаге каменной своё уставшее лицо.
И не было при нём его поместья и жены любимой,
Но поле чёрных роз богатства, славы вокруг него цвело.
.
В порыве гнева, в сердцах с тоской неистребимой
Он разливал по комнате пустой из банок чёрные чернила
И разрушал мосты между его творением и миром,
Но лишь бы боль его во тьму отчаяния не утащила.
.
Так правда стала взглядом сокола из глаз Фемиды
И скрылась в маске росписи богатой с улыбкой неживой.
Его семья, его поместье не должны уйти к рукам Аида –
Пусть лучше ложь затмит Гермеса колесницу мёртвою Луной.
.
Но жизнь хитра, коварна. Сложны её законы и порядки,
Непостижимы для людей её капризные и колкие тона.
В стремлении на всё примерить божественные маски
Великий автор однажды не нашёл дороги из дурного сна.
.
Так стал он одиноким узником судьбы чужой,
В руках его истлели творческий запал и сила.
Барбитурат сменил сознанья идеальный строй,
И коконом взросла вокруг желтобетонная крапива.
.
На этом старый мастер свой окончил бой,
Устав, упал он в кресло и навеки замер…
.
Теперь увидишь ты, как автор книг и скульптор мой
Шагают в вечность между рядами блёклых камер.

Написано в соавторстве с прекрасной Aerinn

Четырнадцать дней спустя. Тишина озарила своим светом невидимые стены подземного убежища. Здесь больше не слышен людской плач, всхлипывания или дыхание. Только мелодичное завывание сквозняка у маленькой форточки близ потолка из которой тоненьким лучём пробивался свет и освещает застывшую картину мира только-что избавившегося от последних людей.

Но маленькая комнатушка внизу была лишь листвой опавшей на землю у дерева, если пройти дальше, скрипом деревянных лестниц прорезать тишину, заставить кружиться в бауманском танце пыль и выйти за пределы тьмы, оставив следы её цепких объятий на своих плечах, своей шее. Подняться в гостинную, то мир бы показал свои ветви.

Растения, пышным цветом обволакивали всё, до чего дотягивались их корни. Слались. Извивались и заползали в рты, глаза и уши лежавших на полу и сидевших в креслах бедолаг. Цвели сквозь меланхоличный тлен тел чьи жизни смерть собрала одним молниеносным движением, не дав даже дёнуться зрачкам. Люди спали вечностью, кто-то остановил на веки свой блеклый взгляд где-то между началом третьей колонки новостей и броским объявлением напротив в чёрно-белой жёлтой прессе. Они не знали, читая будничные строки, что вот-вот их часы треснут и из них посыплются в бесконечность цифры, стрелки, шестерёнки и вытечет циферблат, оставив лишь окантовку, корпус.

Проведя на прощанье ладонью по запылившемуся журнальному столику и выйдя через парадный вход, глазу бессмертного наблюдателя представится в поклоне мир. Без людей. Но куклы им ничуть не уступили. Марионетками природы. Они лишь корни проросшие сквозь мёртвую плоть внутреннего мира людей. Они едва заметно движутся по узким улочкам городов. ускоряются к более широким и бегут по площадям. Они - бессмертные мёртвые.

Их теченье, будто подземный змей дерева, разрастается по всему безликому шару. Огромные мосты опоясывают острова и континенты. Хтонические громады живых гор сперва перерастают любые вершины, затем обрушиваются на них древесной чумой. И вся эта процессия движется к общему центру, сердцу всего сущего. Она пульсирует будто вены кровеносной... Нет, человеконосной системы, несущей весь этот маскарад куда-то вверх.

И когда всё это соединится воедино, когда мир вдруг станет не однополярным даже, а единым. Собранным в одной точке. На месте горячего сердца древесных кукол сплавившихся в стебель шипастой розы возникнет последний и первый цветок, несущий в себе всё, что и чем когда-либо являлись люди.